13 маньяков - Страница 47

Заурчало в желудке, а в душе сделалось вдруг пусто и тоскливо. Он увидел двухэтажное кирпичное здание под шиферной треугольной крышей, знакомые окна, разглядел решетки и занавески, крыльцо со щербатыми ступеньками, деревянную дверь, в которую так много лет входил и выходил вместе с оравой других ребят…

Недолго думая, Вовка подошел к дереву, ветки которого перекинулись через забор и как бы приглашали перебраться по ним внутрь, обратно, в детский дом. По этому дереву Вовка несколько раз выбирался из детдомовского мира в мир настоящий, гулял по улицам, заглядывал в окна, ходил даже купаться в море. Как все знакомо, вспыхнуло в голове воспоминаниями, завертело и закружило.

Ухватился за ветку, не глядя по сторонам (была не была!), ловко перебрался над забором, спрыгнул в прохладный песок, замер. Он прекрасно знал, что здесь из КПП его не видно. А теперь можно мимо кустов, по заросшей тропинке в сторону дома и потом черным ходом, через прачечную в… а куда, собственно?

Перемахнул через кусты, знакомыми тропками подошел к дверям в прачечную. В кафельном коридоре привычно запахло мокрым бельем, ударил в лицо приторно-прохладный пар, на лбу проступила испарина. Вовка прислушался. Звуки здесь разлетались стремительно. Обычно ближе к обеду в прачечной никого не было (разве что старенькая уборщица, которая выглядела так, словно последние лет пятьдесят не разгибала спины, и ходила в позе буквы «Г»).

Тишина.

Юркнул по коридору, налево, мимо металлических стеллажей, мимо туалета, по ступенькам в жилой бокс. Выглянул из-за двери, осмотрел пустой коридор. Теперь прямо, туда, где у окна стоит фикус, зеленые листья которого постоянно разъедают желтые пятна, окно в решетке и там, за окном, кусочек нежно-голубого неба… От фикуса слева дверь. Знакомые до боли ощущения. Будто вернулся в прошлое. Будто на шаг назад.

Ощущения были вязкие, как кровь из носа, и едкие, словно ссадины на коленках и на локтях.

Взялся за прохладную металлическую ручку. Провернул. Толкнул коленом. Вошел.

Анжела Викторовна сидела за столом, носом к монитору, щурилась сквозь очки, что-то выстукивала на клавиатуре.

А она совсем не изменилась. Разве что волосы поредели и морщинки все больше вгрызались в широкое, волевое лицо.

Червоточинки скользили в ее фиолетовых волосах и легкой гнилью покрывали щеки, нос, веки. Вовка знал, откуда они. Он давно об этом размышлял. Человек, который уверен, что делает добрые дела, может ошибаться. И это намного хуже, чем когда ты точно знаешь, что добрых дел на свете попросту нет.

– Здрасьте, – сказал Вовка нарочито громко, хотя внутренний голос дрогнул, затрепетал в душе. И когда Анжела Викторовна подняла голову, посмотрела, и на лице ее появилось удивленное, а затем немного даже испуганное выражение, Вовка улыбнулся: – Знаете, а я совсем не такой, как мой отец. Я постарался быть лучше.

2

Григорьев вернулся, когда уже стемнело. Вовка ждал около машины – сидел на бордюре и вертел в руках ветку с заостренным концом.

Ночь в южном августе заметно стирала скопившуюся в течение дня духоту, размалывала в пыль жар от асфальта и насыщала воздух тонкой лимонно-колючей прохладой. Такой ночью еще не холодно, но уже и не жарко, а так, нормально.

Григорьев тяжело присел рядом, хотя знал, что после таких приседаний потом полночи будут болеть колени. Протянул Вовке купленную только что банку пепси, божественно холодную, до дрожи.

Вовка зажал палку между ног, открыл банку, жадно сделал несколько глотков. Потом протянул Григорьеву перочинный ножик.

– Ты в бардачке забыл.

– Считай, что это подарок.

Вовка убрал ножик в карман, старательно допил пепси, смял банку.

– Пап, а у меня еще новость, – сказал он. – Я тут немного не усидел на месте и прогулялся. Но я недалеко, честное слово. Так вот, мне кажется, я нашел ту женщину, про которую читал. С червоточинами.

Григорьев посмотрел на небо в кляксах, отстраненно подумал: «Дайте выспаться и отдохнуть!» – а вслух произнес:

– Ты уверен?

– Знаешь, вот на сто процентов! – заверил по-детски возбужденно Вовка. – Она была с кудрявыми волосами, рыженькая такая, ну точь-в-точь! И червоточины у нее расползлись по шее, по щекам, на руках тоже были и на спине! Я как увидел, сразу почувствовал! Как думаешь, я могу так же как ты, ну… видеть тех, кого надо зачистить?

– Почистить. И потом, Вовка, я не знаю. Не уверен, что ты вот так, с первого раза…

– А давай проверим? Давай сходим к ней и посмотрим, а?

– Ты адрес знаешь?

Вовка закивал, вскочил и взмахнул веткой, словно волшебной палочкой:

– Пап, я за ней проследил! Тут недалеко, иначе я бы не пошел! Она с каким-то дядькой, который, честно говоря, тоже весь в червоточинах. Они в домике живут. Снимают, наверное. Мы же можем подойти и посмотреть, да? Посмотреть-то! А вдруг я прав? Вдруг это мое первое такое предчувствие! Представляешь? Вот это подарок, пап! Вот это всем подаркам подарок!

И как бы ни ломила спина, как бы ни дрожали нагруженные за день руки, не болели мышцы и не стонали коленки, Григорьев не мог отказать.

– До могилы доведешь, – проворчал он незлобно, поднялся, растер поясницу. – Показывай, чего уж.

И они пошли темными улицами под звездным небом. Вовка впереди, Григорьев, прихрамывая, позади.

Шли минут двадцать, пока не остановились у невысокого забора, покрытого густым колючим хмелем. Забор был невысокий, и Григорьев легко смог разглядеть квадратный забетонированный двор, обставленный и затянутый виноградниками. Во дворе старенькая синяя «Волга» без колес, возле нее – стол и табуреты. Небольшая лампочка, торчащая из гроздьев винограда, выхватывала немногое и растягивала по углам тени. А в глубине двора – двухэтажный дом. Такие в Геленджике строят пачками, для сдачи туристам. На каждом этаже по четыре комнаты, общая кухня, душ и туалет. Еще один душ на улице. Григорьев сам такие домики помогал возводить много лет назад, поэтому прекрасно знал планировку. Хотя какая там планировка? Квадратные комнаты, низкие потолки, деревянная паршивенькая лестница между этажами.