13 маньяков - Страница 9

Отец Василий сжимал челюсти и молился истовее. Уходя, он не забывал перекрестить спину дочери, беззвучно шевеля губами, а потом приходил снова. В один из вечеров июня, едва он опустился на стул у постели, девочка вдруг спросила:

– Почему ты стал служить в церкви?

Он радостно замер при звуках ее голоса, а потом смысл вопроса достиг сознания, и у него перехватило горло: горечи и затаенного упрека там было больше, чем интереса. Он не нашелся, что ответить, и через некоторое время вышел, хрипло пробормотав на бегу:

– Потом… Обязательно…

На следующий день геодезисты закончили работы по определению остатков фундамента церкви Спаса-на-Крови, был вычерчен план. Специалисты предполагали хорошее состояние каменной кладки. Отец Софроний, настоятель Свято-Сергиевской церкви, немедля отписал об этом в Великопермский приход. Решение о восстановлении храма на старом фундаменте вызревало само собой…

Церковь была построена в тысяча семьсот втором году, под призором местного рудознатца и промышленника Михайлы Ведимова, держателя железного рудника в недрах горы Стылой и царского поставщика. В архиве Великопермского прихода диакон Василий отыскал свидетельства, относящиеся к тысяча семьсот тридцать второму году, о мироточении иконы Пресвятой Богородицы в церкви Спаса-на-Крови, начертанные рукой тогдашнего настоятеля – отца Амвросия. К сожалению, не сохранилось бумаг, проливающих свет на дальнейшую историю этого чуда, а в тысяча девятьсот двадцать третьем году храм был уничтожен воинствующими безбожниками. Трагично оборвалась жизнь и последнего настоятеля, великого страстотерпца и мученика, отца Феодосия Игнатова: он был подвергнут жестокому публичному поруганию, замучен и утоплен в Стылой Мглинке.

Всего этого оказалось достаточно, чтобы главы светских властей вняли просьбам святых отцов. Надзирать за работами поручили диакону Василию.

Несмотря на протесты больничной администрации, жалобы на шум и запыленность, тяжелыми машинами сняли верхний слой почвы, обнажили фундамент и вскрыли старый церковный подвал. Отец Василий дивился умению старых каменотесов: столь ровно обточены и точно пригнаны друг к другу оказались камни. Строители приступили к обследованию фундамента, а диакон получил небольшую передышку.

Тяжело было у него на сердце. Дело уже не отвлекало от мыслей о состоянии Надежды, и ему было немного стыдно, что до сих пор он так и не ответил на ее вопрос, который мог бы звучать и так: «Почему ты нас бросил?» Он решился. Его «потом» наступило…

В тот июньский вечер он заехал в свою старую квартиру прямо с работ на территории больницы. От рясы пахло солнцем и пылью, под ногти набилась грязь. Он уселся как обычно, но руки спрятал в рукава и сразу заговорил, словно боялся, что ему не хватит духу, неотрывно глядя в стену, на постер в мрачных синих тонах, изображающий несколько молодых людей, у каждого из которых на одной половине лица проступал под плотью оскаленный череп.

Рассказ диакона относился к последним годам его армейской службы. Большинство дел и тогдашних мыслей совсем не предназначались для девичьих ушей. Он не смотрел на дочь, но ничего не таил. Память вела все дальше, приоткрывая дверцы, которые, как ему казалось, он заколотил навсегда. За ними хранилось время, которое он проводил в ожидании и рядом со смертью. Время, заполненное тяжелой, жестокой работой, потерями, победами, ложью, предательством и снова смертью. Тогда он почувствовал, что еще чуть-чуть – и он не сможет вернуться к семье, которую так любил. Жизнь, отличная от той, которую он вел, начала казаться ненастоящей и игрушечной, как лубок, и смысла в ней было не больше, чем в клочках разорванных фотографий, припорошенных жирным пеплом. Стоило ли туда возвращаться? Что он туда принесет? Грязь, пот и кровь? Надсадный крик по ночам и зубовный скрежет?

На плановом курсе реабилитации он вывалил все это на психолога с мятыми погонами майора. Тот подвигал морщинами на лице, напоминающими складки на морде шарпея, и почиркал авторучкой в медицинской карте, назначая лечебный курс препаратами в сочетании с ароматерапией и релаксационными водными процедурами. Больше он ничем не мог ему помочь…

Через день в палату вошел священник. Большой, грузный, ростом под два метра. Ему пришлось пригнуться, чтобы скуфьей не задеть притолоку. Он тяжело уселся на кровать (сосед ушел на процедуры) и молча уставился на Скородомского ясными синими глазами. Василий остался равнодушен. Многое из того, что он видел и делал, утвердило его в мысли, что никакого Бога нет, но, едва завидев огромного попа, он почувствовал всплеск злого озорства и острое желание съездить ему по физиономии. Просто так, посмотреть, что он станет делать…

«По канону святого Василия Великого, – начал вдруг священник таким густым и глубоким голосом, что, казалось, модерновые двойные стеклопакеты в окнах вот-вот треснут, – солдат, исполнивший свой долг на войне, не допускается к причастию три года. Грех должен быть очищен, даже необходимый…»

То ли от того, что святой оказался тезкой, то ли от спокойной мощи голоса священника, но злость тут же ушла, оставив только горечь.

«Чем?! Чем ты его очистишь?» – спросил Скородомский, садясь на кровати. Память уже волочила его сквозь строй мертвецов с пустыми глазами, своих и чужих. Они молча смотрели на него: рваные осколками, культяпые, в кровавых ошметках, с двойными улыбками от уха до уха, обугленные, в красных сочащихся трещинах…

«Молитвой. Покаянием…»

Скородомский криво усмехнулся, перед глазами поплыло.